Год некроманта. Ворон и ветвь - Дана Арнаутова

— И вы мне ничего не скажете? — вырывает меня из другого мира ее голос.

— А зачем? — пожимаю плечами я. — Если вы все рассказали, значит, не рассказать просто не могли. Я знаю инквизицию. Они грозили вам или вашим детям.

— Если бы мне… — еле слышно откликается она. — Я не знала вашего имени. Только потом… поняла. Местные слуги… рассказывали нам… про замок Энидвейт… ой…

Она даже останавливается, откидывая капюшон, смотрит на меня виновато, явно не зная, что делать ей и что сделаю я. Я же протягиваю руку и поправляю сбившийся и распахнувшийся воротник ее плаща. Чувствую ненавидящий взгляд мальчишки и убираю руку, пока этот дуралей не надумал ткнуть мне в спину своей железкой. У него не выйдет, но… Ни к чему ей бояться еще больше. Лучше пусть отдышится, раз уж остановились.

— Полагаю, вам рассказывали страшные сказки, госпожа, — говорю ей без улыбки. — Забудьте, в них очень мало правды.

— Значит, все еще хуже, — шепотом говорит она, опуская взгляд и комкая в пальцах воротник плаща, к которому я едва притронулся. — Но они вас не называли. Только… заставили рассказать про условие… про договор… о ребенке. А потом отправили сюда, в капитул…

— Расскажете потом, хорошо? — мягко прошу я. — Сейчас мы дойдем до конца переулка, и вы покажете мне дом. Там еще кто-нибудь есть?

— Нет, только Энни, — мотает она головой, зябко кутаясь в плащ. — Она спала, когда мы уходили.

Стамасс, столица герцогства Альбан,

23 число месяца дуодецимуса, 1218 год от Пришествия Света Истинного

Луна прячется в низкой туче, едва просвечивая бледным пятном, и снова начинается снег. Мы стоим между двумя высокими каменными домами, выходящими другой стороной на улицу Черных роз. Это ряд домов перед широкой дорогой, по другую сторону которой через каждую дюжину шагов торчат деревянные столбики с вырезанными стрелами — защитой от зла. Раньше, до прихода Света, кладбище ограждали такие же столбики, но с розами, потемневшими от дождей, снега и ветра — отсюда и название улицы, одной из первых в Стамассе, и присказка: «Когда черные розы зацветут». Потом розы сменились стрелами, а город ушел дальше, оставив кладбище на окраине и заложив новое, куда больше.

До дома шагов полсотни влево по улице. Чтобы разглядеть лучше, я перехожу на другую сторону, вглядываюсь в темноту. Ставни закрыты, за ними ни проблеска огня. Закрыв глаза и потянувшись к дому, различаю четыре огонька: один, золотистый, сияет ярко, но неровно, словно язычок колеблющейся свечи. Золото остальных мешается с белизной. Вряд ли инквизиторы всерьез считают Бринар ведьмой, иначе прислали бы не троих, а больше. Ведь ведьма с двумя почти взрослыми детьми — это уже гнездо нечисти. А может… Я замедляю дыхание, еще сильнее погружаясь во Тьму, и она смыкается вокруг меня, ласково-спокойная, готовая откликнуться и служить — только позови. Дома вокруг вспыхивают серыми остовами балок, как кости призванного скелета — не жизнь, только ее подобие. Камень, окружающий балки, почти прозрачен… Я смотрю на огоньки. Три в доме напротив, еще два в том, что за ним, мой — третий, а дальше уже трудно разобрать. Может в других домах быть засада? Почему бы и нет. А дальше по улице, через несколько домов, еле видна кучка огоньков. Я открываю глаза, морщусь от боли. Слишком мало силы: не успел восстановиться дома, заряжал портал… Сегодня я не боец. А там, в конце улицы, наверняка ждут еще, кроме этих троих. И как они быстро!

Ладно, вряд ли меня кто-то успел разглядеть. Для этого надо было точно знать, куда смотреть, а луна совсем скрылась, да и снег все сильнее. Я возвращаюсь в переулок.

— Ну что? — не выдерживает мальчишка.

Он напряжен, как тетива, вот-вот сорвется. Оставить здесь или взять с собой? И то, и другое плохо.

Она ничего не спрашивает, только смотрит огромными на изможденном лице глазами, и я ловлю слабый запах, неприятный, хорошо знакомый. Так и есть, на воротнике плаща несколько темных пятнышек, а снег в паре шагов перекопан, словно там что-то загребали. Резкий кислый запах — оттуда.

— Вам плохо? — спрашиваю я.

Она молча упрямо качает головой. Пытается улыбнуться, виновато и смущенно, размыкает бледные губы:

— Что… там?

— Инквизиторы, — равнодушно, как могу, говорю я. — Трое в доме и еще несколько на улице. Ждут вас, но девочка тоже там.

Глаза — какого же они цвета? — расширяются еще сильнее. Она пытается кивнуть, но сгибается, едва не падая на колени, только желудок уже пуст, и ее выкручивают сухие спазмы, заставляя всхлипывать в промежутке между позывами. Мальчишка подскакивает к ней, поддерживает, через плечо бросая на меня яростный взгляд — я отхожу, отворачиваюсь. Все равно помочь нечем. Тяжело зреет выродок Бринара…

Когда за спиной наступает тишина, возвращаюсь обратно. Я думал, что бледнее быть нельзя? Можно, оказывается. Проклятье! Ну, вытащу я их, а потом? Того и гляди, она скинет ребенка или умрет родами. И все зря? Она смотрит на меня, будто понимая, о чем я думаю. В почти прозрачных глазах на осунувшемся лице глухая безнадежность, и это хуже мольбы. Тогда, в часовне, я знал, что отвечать на просьбы о помощи, но сейчас она не просит ничего. Может, боится услышать, что я попрошу за помощь в этот раз?

— Вы будете ждать здесь, — слышу свой голос, будто со стороны, с удивлением. — Ни за что не вздумайте высунуться на улицу. Обещайте слушаться — иначе я пальцем не шевельну.

Она кивает, и я, неисчислимое множество раз видевший, как взгляд умирает, впервые вижу, как в нем вспыхивает жизнь.

— А я? — угрюмо бросает мальчишка, и я прямо слышу, как он готовится возразить, что бы я ни сказал.

— А ты решишь сам, — отвечаю я. — Если останешься здесь, поклянешься, что не пойдешь туда, пока я не вернусь. Если пойдешь со мной, будешь слушаться каждого слова. И не для виду, а по-настоящему. Мне хватит хлопот и без того, чтобы усмирять твою строптивость.

Он оглядывается на мать. Ждал, что я решу за тебя? Нет, мальчик, хочешь показывать зубки, учись думать, чем это может обернуться. Лучше бы, конечно, остался. Помощи от него не будет, а под руку может подвернуться не мне, так церковным псам. Те-то уж точно нежничать не станут.

— Я пойду, — говорит мальчишка. — Матушка, вы…

Она кивает. Прячет глаза, опуская лицо, и это, пожалуй, к лучшему. Не хотел бы я сейчас видеть ее глаза. Мне хватило одного взгляда своей матери, когда я уходил с Кереном.

Мальчишка таращится на меня с нетерпением, Бринар… она смотрит на него, потом на меня — и опять на него, словно рыжая взъерошенная голова притягивает ее взгляд. Открывает рот — и снова смыкает сухие обветренные губы. Нет, я не буду ничего обещать. Дурная это примета. Да еще в канун Йоля. Сейчас каждое слово слышат те, за Вратами. И им лучше не говорить лишнего, ни словечка не обронить. Я-то знаю, чем оборачиваются обещания, когда грань миров так тонка.